Неточные совпадения
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да,
Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не мечите бисера
пред свиниями, да не попрут его ногами».
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что
Бог тут
пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
Главная досада была не на бал, а на то, что случилось ему оборваться, что он вдруг показался
пред всеми
бог знает в каком виде, что сыграл какую-то странную, двусмысленную роль.
Скажите им так, как бы вы не
пред ними, а
пред самим
Богом принесли свою исповедь.
Вижу, что ты иное творенье
Бога, нежели все мы, и далеки
пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы.
— О, молчите, молчите! — вскрикнула Соня, всплеснув руками. — От
бога вы отошли, и вас
бог поразил, дьяволу
предал!..
Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился,
предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава
богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай».
— Германия не допустит революции, она не возьмет примером себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он — император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне: «Лизбет, ты должна благодарить
бога за то, что живешь при императоре, который поставит всю Европу на колени
пред немцами…»
— Пиши! — притопнув ногой, сказал Гапон. — И теперь царя, потопившего правду в крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от
бога,
предаю анафеме, отлучаю от церкви…
— Это есть — заблуждение:
пред человеком только один путь — от самого себя — к
богу, а все другое для него не путь, а путаница.
— Верно! — согласился Фроленков. — Много виновата Москва
пред нами,
пред Россией… ей-богу, право!
— А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он — трус, человек, он — жадный. Он — умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и
предадут… и предадутся
богу благоденственного и мирного жития…
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся
пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без
бога.
— Томилин инстинктом своим в
бога уперся, ну — он трус, рыжий боров. А я как-то задумался: по каким мотивам действую? Оказалось — по мотивам личной обиды на судьбу да — по молодечеству. Есть такая теорийка: театр для себя, вот я, должно быть, и разыгрывал сам себя
пред собою. Скучно. И — безответственно.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу
пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои
предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил
бога.
Она только молила
Бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякой «скорби, гнева и нужды», а себя, детей своих и весь дом
предавала на волю Божию.
Бог с тобою,
Нет, нет — не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой мести увлеченный,
Царю на гетмана донес…
Что в истязаниях кровавых
Сознался в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан головою,
Что
пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен сегодня,
Что здесь покамест он сидит
В тюремной башне.
— Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать
пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Приими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневного! Дома ли
Богом хранимая хозяйка сей обители!.. Да тут никого нет!
— О, дай
Бог! — вскричала она, сложив
пред собою руки, но пугливо всматриваясь в его лицо и как бы угадывая, что он хотел сказать.
— Теперь повторяйте за мной, — сказал он и начал: — Обещаюсь и клянусь всемогущим
Богом,
пред святым Его Евангелием и животворящим крестом Господним, что по делу, по которому… — говорил он, делая перерыв после каждой фразы.
Посему знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит
пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе
Бога молит.
— Напротив, я ничего не имею против
Бога. Конечно,
Бог есть только гипотеза… но… я признаю, что он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б его не было, то надо бы его выдумать, — прибавил Коля, начиная краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он хочет выставить свои познания и показать, какой он «большой». «А я вовсе не хочу выставлять
пред ним мои познания», — с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.
Они созидали
богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших
богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и
богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и
боги: все равно падут
пред идолами.
— Да, дверь!.. Это фантом!
Бог против меня! — воскликнул он, совсем уже без мысли глядя
пред собою.
— Алеша, говори мне полную правду, как
пред Господом
Богом: веришь ты, что я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Полную правду, не лги! — крикнул он ему исступленно.
Протяжным голосом и несколько нараспев начал он меня увещевать; толковал о грехе утаивать истину
пред лицами, назначенными царем, и о бесполезности такой неоткровенности, взяв во внимание всеслышащее ухо божие; он не забыл даже сослаться на вечные тексты, что «нет власти, аще не от
бога» и «кесарю — кесарево».
— Молиться, дети, нужно так, чтобы обращаться прямо к
богу… Как будто он
пред вами. Как вы просите о чем-нибудь у меня или у матери.
И все-таки имя божие она произносила не так часто, как дед. Бабушкин
бог был понятен мне и не страшен, но
пред ним нельзя было лгать — стыдно. Он вызывал у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго
бога, и, кажется, даже не возникало желания скрывать.
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь; мне это не понравилось, мне вообще не нравилось, как он говорит с
богом, всегда будто хвастаясь
пред ним.
«Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у
бога радость, всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник
пред ним от всего своего сердца на молитву становится».
Не подыми ты руку тогда на меня (которую
бог отвел), чем бы я теперь
пред тобой оказался?
Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским
богом и Христом, и увидите, какой исполин, могучий и правдивый, мудрый и кроткий, вырастет
пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства.
— Я хотел сказать… я хотел сказать, — затрепетал князь, — я хотел только изъяснить Аглае Ивановне… иметь такую честь объяснить, что я вовсе не имел намерения… иметь честь просить ее руки… даже когда-нибудь… Я тут ни в чем не виноват, ей-богу, не виноват, Аглая Ивановна! Я никогда не хотел, и никогда у меня в уме не было, никогда не захочу, вы сами увидите; будьте уверены! Тут какой-нибудь злой человек меня оклеветал
пред вами! Будьте спокойны!
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не знаю, как будет далее, а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава
богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну
пред другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
И где он,
бог милостивый,
пред которым нет
бога того и бедного, но все — дети, дорогие сердцу?
— Завтра утром, когда тень от острова коснется мыса Чиу-Киу, садитесь в пироги и спешно плывите на бледнолицых. Грозный
бог войны, великий Коокама, сам
предаст белых дьяволов в ваши руки. Меня же не дожидайтесь. Я приду в разгар битвы.
— Знаете ли вы, — начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх
пред собою (очевидно, не примечая этого сам), — знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем нового
бога и кому единому даны ключи жизни и нового слова… Знаете ли вы, кто этот народ и как ему имя?
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора
бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами
пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
И Ивана Филипповича
бога Саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся
пред людьми, «собственными» глазами видели.
— Assez, mon enfant, [Довольно, дитя мое (фр.).] я вас умоляю; nous avons notre argent, et après — et après le bon Dieu. [у нас есть деньги, а затем, а затем
бог поможет (фр.).] И я даже удивляюсь, что вы, с воз-вышенностию ваших понятий… Assez, assez, vous me tourmentez, [Довольно, довольно, вы меня мучаете (фр.).] — произнес он истерически, —
пред нами вся наша будущность, а вы… вы меня пугаете за будущее…
— То есть мы знаем, например, что предрассудок о
боге произошел от грома и молнии, — вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, — слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя
пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?
Русский
бог уже спасовал
пред «дешовкой».
Во всех стихах принято, что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить
пред образом, чтобы
бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть
бог или нет?
— Ты вломился насильно, — сказала она, — ты называешься князем, а
бог весть кто ты таков,
бог весть зачем приехал… Знаю, что теперь ездят опричники по святым монастырям и
предают смерти жен и дочерей тех праведников, которых недавно на Москве казнили!.. Сестра Евдокия была женою казненного боярина…
Не ведаем, за что он нас казнит и губит; ведаем только, что он послан от
бога, и держим поклонную голову не
пред Иваном Васильевичем, а перед волею пославшего его.
— Что дорого тебе, человек? Только
бог един дорог; встань же
пред ним — чистый ото всего, сорви путы земные с души твоей, и увидит господь: ты — один, он — один! Так приблизишься господу, это — един путь до него! Вот в чем спасение указано — отца-мать брось, указано, все брось и даже око, соблазняющее тебя, — вырви!
Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки…
Прошу вас, — сказал я с поклоном, — все вы, здесь собравшиеся достопочтенные и именитые сограждане, простите мне, что не стратига превознесенного воспомнил я вам в нашей беседе в образ силы и в подражание, но единого от малых, и если что смутит вас от сего, то отнесите сие к моей малости, зане грешный поп ваш Савелий, назирая сего малого, не раз чувствует, что сам он
пред ним не иерей
Бога вышнего, а в ризах сих, покрывающих мое недостоинство, — гроб повапленный.
Вышел я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал
пред его окнами и вдруг подперся по-офицерски в боки руками и закричал: «Я царь, я раб, я червь, я
бог!» Боже, боже: как страшно вспомнить, сколь я был бесстыж и сколь же я был за то в ту ж пору постыжен и уязвлен!
«Много, — говорю, — вашею милостью взыскан», — и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки на господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал.
Бог знает чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про родных,
пред днем ангела, и заплакал.
Туберозов закрыл лицо руками, пал на одно колено и поручил душу и жизнь свою
богу, а на полях и в лесу пошла одна из тех грозовых перепалок, которые всего красноречивее напоминают человеку его беззащитное ничтожество
пред силой природы.